"Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни "Vive Henri Quatre", тирольские вальсы и арии из Жоконды. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него, какая была минута!" Метель, 1830

---

Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда... Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Бонапартова шатра... Гроза двенадцатого года Настала - кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог? Фрагменты сожженной Х главы "Евгения Онегина", 1830

Оба рассказа о войне, победе, стихотворный и прозаический, написаны буквально в одни и те же дни, болдинской осенью 1830 года. Противоречие их - кажущееся... Достаточно присмотреться к пушкинским текстам, чтобы увидеть "невидимое" - что после 1812-го это были лучшие минуты для царя, за которыми начались много худшие; что можно было бы немало дать стране, а "властитель слабый и лукавый" не дал, и поэтому события пошли так, как описано в сожженных строфах...
 

Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Радость, молодость, волнения. Впрочем, и тогда и после - восторг не ослеплял, аплодисменты не мешали ехидной и опасной насмешке.

На одно из победных торжеств, летом 1814. года, допустили и лицеистов, и острый взгляд Пушкина тут же отметил чрезвычайно узкие Триумфальные ворота, через которые должен пройти царь со свитой, а на воротах, как будто в насмешку, - два громких стиха, обращенных к монарху:
 

Тебя, текуща ныне с бою, Врата победны не вместят!

Пушкин набрасывает пером рисунок, смысл которого в том, что царя, располневшего за время войны, ворота действительно никак не вмещают, и свита кидается их рубить. Один исследователь XIX века писал, что "автора невинной шутки долго искали - но, разумеется, не нашли". Если б нашли, худо пришлось бы молодцу.

Под одной эпиграммой тех лет отсутствует подпись, да уж очень остра, и не виден ли "лев по когтям"?

Тезка императора, Александр Павлович Зернов, был помощником гувернера, имея крепкую репутацию "подлого и гнусного глупца".

И вот...
 

Двум Александрам Павловичам Романов и Зернов лихой, Вы сходны меж собою: Зернов! хромаешь ты ногой, Романов головою. Но что, найду ль довольно сил Сравненье кончить шпицом? Тот в кухне нос переломил, А тот под Аустерлицом.

В ту пору будущие "столпы государства" играют в парламент (то есть в учреждение, о котором в России очень долго будут еще мечтать!); они произносят шутливые речи, ведут прения. Патриотический порыв, ненависть к Бонапарту - хорошо! Но в некоторых столичных журналах появляются уж такие призывы (в основном исходящие от людей, уехавших от огня, в свои приволжские и другие владения), что тринадцатилетних лицеистов неудержимо тянет к пародии:

"Помещик Нижегородской губернии, служивший капитаном при Суворове, Сила Силович Усердов, услышав, что российские войска с помощью божией, выгнали французов из пределов России, поехал в Нижний Новгород из села своего Хлебородова, чтобы там вместе с другими гражданами порадоваться о успешных подвигах российского оружия, и по долгу христианскому отслужить благодарственный молебен господину, крепкому во бранях. - Приехавши туда, немедленно принес благодарение всевышнему. После обеда пошел на большую площадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслух рассуждать:

"Молвить правду-матку, а французы - сущая саранча. На итальянские поля возлетала, да все поела; немецкие достались не за денежку; швейцарские мало пощипала; голландские сожрала; с прусских скоро улетела; от польских не скоро отстала; а русские так полюбила, что ночевать осталась.- Что с фиглярами прикажешь делать? - Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Полюбилась ему немецкая сторона, так он ловит всех князьков, как ястреб цыплят. - Знать, когти-то у него велики. - Да не все коту масленица, будет и великий пост..."

Сочинение переписано рукою Паяса - Миши Яковлева, он ли автор или кто другой, не знаем. Зато другой сочинитель сомнений не вызывает:
 

Весь круглый год святой отец постился, Весь божий день он в келье проеождал, "Помилуй мя" вполголоса читал, Ел плотно, спал и всякий час молился. А ты, монах, мятежный езуит! Красней теперь, коль ты краснеть умеешь, Коль совести хоть капельку имеешь; Красней и ты, богатый кармелит, И ты стыдись, Печерской лавры житель, Сердец и душ смиренный повелитель... Но, лира! стой! Далеко занесло Уже меня противу рясок рвенье; Бесить попов не наше ремесло.

Озорная поэма "Монах" была прочтена Горчакову, который объявил автору, что это сочинение его недостойно. И видно, Франт имел еще немалое влияние на Француза, если тот отдал единственный экземпляр, который Горчаков понес сжигать...

И не сжег. О том никто, впрочем, не узнал. И Пушкин забыл свой грех. Только 115 лет спустя, в 1928 году, когда в одном старинном, московском особняке случайно обнаружился архив Горчакова, - ученые вдруг увидели листки "Монаха", и знаменитый пушкинист Щеголев начал суеверно переписывать стихи... на манжеты - а вдруг снова пропадут!

Впрочем, Горчаков, отбирая и пряча поэму у себя в комнате, рисковал в случае набега кого-либо из подслушивающих, вынюхивающих, доносящих (кто плотно окружал и лицейских, и их директора).

"Мы прогоняем Пилецкого" ("Программа записок")

Холодный, религиозный мистик, по своим взглядам и повадкам годившийся скорее в иезуитские агенты, нежели в лицейские воспитатели, Мартын Пилецкий-Урбанович, несомненно, шпионил и за своими подопечными, и за педагогами.

По его сохранившимся записям видно, что, например, 16 ноября 1812 года Пушкин "весьма оскорбительно" прохаживался при Мясоедове насчет того правительственного департамента, где служил Мясоедов-старший; а через день зафиксирован еще более важный проступок: Пушкин толкал Мясоедова и Пущина, приговаривая, что если они будут жаловаться, "то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею"; после какого-то разговора Пушкина с Кошанским, когда учитель разгневался, Пилецкий откровенно записал, что спрашивал других воспитанников о содержании спора, "но никто не мог мне разговор повторить, по скромности, как видно".

Наконец однажды подслушивание позволяет надзирателю узнать, что лицеисты готовят заговор: Пушкин за обедом упрекает Вольховского, что "он боится потерять доброе свое имя", и перечисляет вместе с Корсаковым "обиды" Пилецкого, оставшиеся без ответа. Тайный подслушиватель, разумеется, составляет из полученной информации доклад начальству, но через два дня приходится составлять новый: родной брат ненавистного Пилецкого, гувернер Илья Пилецкий, на уроке немецкого языка отнимает у Дельвига "бранное на господина инспектора (Мартына Пилецкого) сочинение". Пушкин с "непристойной вспыльчивостью" громко говорит: "Как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма наши из ящика будете брать?"
 

Но кто немецких бредней том Покроет вечной пылью? Пилецкий, пастырь душ с крестом, Иконников с бутылью.

Это уже, как они шутили, - "национальные песни" государства, города, "нации по имени Лицей". Кто сочинял? Все - и никто: насчет Иконникова "с бутылью" и "Пилецкого, пастыря душ с крестом" брал грех сочинительства Федернелке Матюшкин, прибавляя полвека спустя, что в ту пору Пилецкий вздумал давать фамильярные прозвища сестрицам и кузинам, посещавшим лицеистов. Имея и без того зуб на прилипчивого инспектора, мальчишки решительно встают на защиту слабого пола. Однажды лицейские собираются в конференц-зале, просят вызвать инспектора и предлагают ему на выбор: либо он удаляется из Лицея, либо увидит, как они потребуют собственного своего увольнения. "Угроза, - вспомнит Матюшкин, - конечно, была не очень серьезного свойства, но Пилецкий отвечал хладнокровно: "Оставайтесь в Лицее, господа!" - и в тот же день выехал из Царского Села навсегда".

Первый успех в борьбе с "властями".
 

 

Дальше