VIVOS VOCO: Б. Дубин vs. И. Прусс

Стереотипы и модели поведения, способы решения новых ситуаций, которые возникают теперь на каждом шагу, цели и ценности - все, ради чего мы принимаем решения и действуем - все это существует в языке и не может быть выработано, обсуждено, принято или отвергнуто помимо него. Если мы признаем, что перемены, происшедшие в девяностые годы с обществом, государством, экономикой, действительно кардинальны, это не могло не отразиться в нашем языке. Это не показатель, а составная часть перемен, одна из наиважнейших. Вам не кажется, что пока мы живем в безъязычии: старый не годится, неадекватен, а нового нет?

Ситуация в этом смысле парадоксальная: оглушительно гремят слова, как минимум, на нескольких разных по составу и происхождению языках, эфир перегружен - но есть в этом какая-то пустота. Либо говорящим важен сам знак говорения, либо они не столько сообщают нечто другому, сколько заглушают это в себе. Очень редко услышишь глубокое, неординарное. Я не претендую на каждодневную порцию открытий - но хоть какой-то новый поворот, подход, что-нибудь просто привлекающее взгляд и мысль. Странное болтливое безъязычие.

Вслушайтесь в язык политических новостей, популярность которых на телеэкране вполне сопоставима с популярностью "мыльных опер": осколки старых идеологий, опять лозунговость, только по другим, чем прежде, поводам, стандартное дикторское изложение, порождающее стандартное восприятие. Конечно, новостей теперь на несколько порядков больше, чем когда-то, и возникает иллюзия, что мы знаем, кто есть кто, что происходит, куда мы идем. Но "рамка" восприятия и понимания этих новостей - прежняя. Поэтому и в ответах наших респондентов чаще всего встречаешься с теми же клише, которые только что прозвучали с экрана или мелькнули в газетном заголовке.

Но это же так естественно! Еще Бальзак жаловался на то, что обыватели старательно пересказывают друг другу статьи из "своих", ими выбранных газет; то же самое повторяют и современные немецкие, французские, американские писатели, философы, социологи, культурологи. По крайней мере у нас теперь можно выбирать между газетами и даже телевизионными каналами разных направлений...

Разумеется. И хотя я не могу сказать, что этот языковой поток содержателен и приятен, но стоит признать, что, среди прочего, он несет начатки цивилизованности: некоторое представление о демократии, о принципе разделения властей, о цепочке причин и следствий - если вы хотите получить то-то и то-то, надо сделать то-то и то-то. Это все понемногу работает.

Да и аудитория уже другая. Советская власть и аппарат ее пропаганды относились к массе как чему-то, что надо поднять, организовать, направить - короче говоря, мобилизовать на нечто важное с точки зрения этой самой власти. Мобилизационная модель если и не кончилась, то перестает работать прямо у нас на глазах. Последний всплеск способности к мобилизации - выборы 1996 года: голосуй, а то придут коммунисты; и все встали и пошли, и проголосовали, как надо, хотя многие не хотели. С тех пор общество окончательно раскрошилось, сепарировалось на множество аморфных, не организованных ни внутренне, ни по отношению друг к другу, но тем не менее сильно настороженных по отношению друг к другу кусков и кусочков. Социальная дифференциация развела внутри каждого возраста (это помимо межпоколенческих противоречий, тоже обострившихся) центр и периферию, тех, кто добился успеха - и тех, кому это не удалось, уехавших - и оставшихся, ушедших в криминал - не ушедших туда и так далее, и так далее. Сейчас всем не крикнешь: голосуйте так-то, а то проиграете - никто слушать не будет...

Масса из объекта мобилизации становится массой потребляющей (в том числе, информацию, включая всевозможные газеты из одних объявлений) - даже если на реальное потребление средств не всегда хватает. Повсюду, кроме самых уж глухих углов, старушки знают, какие есть сорта сыра и кофе, как действует новейшая бытовая техника и какая мебель нынче в моде. Развивается дегустирующая установка сознания (в первую очередь - у детей, молодежи), хотя бы вприглядку: если бы у меня были деньги, я бы... Раньше не очень себе представляли, что бы они тогда делали - ну, купили бы еще один ковер, ну, хрустальную вазу - теперь появляются свои стандарты потребления на деньги большие и на деньги маленькие, свой выбор на каждом уровне. Именно в этой "лингвистике потребления" язык обогатился чрезвычайно: не только новые названия новых товаров и услуг, но и связанные с ними новые модели поведения, части и частицы новых образов жизни.

Есть ли у человека массового трудности с языком, с моделями поведения, образцами, представлениями о должном и запретном в принципиально новых ситуациях?

В целом - нет. Доля затрудняющихся с ответом в наших опросах не слишком высока. Да и планка запретного сильно снижена: кто и кому может сегодня запретить?

А мне кажется, трудности возникают, когда надо принимать конкретное решение, важное для жизни семьи. Городок вокруг завода, который "лежит", зарплаты нет, надо уезжать - куда? Где жить? Где и какую искать работу?

Это в Америке мобильность - дело привычное и налаженное, но не будешь же сидеть на месте и ждать, когда тебе устроят жизнь, как в Америке. Или: один напек пирожков с картошкой и пошел на вокзал торговать, а другой говорит о спекулянтах, которых надо не то посадить, не то все у них отобрать...Какая может быть рыночная психология, пока не забыли само слово - "спекулянт"? В нем же не просто название определенного вида деятельности, в нем оценка этой деятельности и, следовательно, норма: этим заниматься нельзя, стыдно.

Да, и я могу много областей назвать, где нормального языка - кроме предельно агрессивных оценок - нет. Откуда ему за несколько лет взяться?

И поскольку для такого рода серьезнейших решений с самыми дальними последствиями нет образцов, ориентиров, тут же из-под нового слоя языка, представлений вылезает старый. oотя мы и вышли из старого общества, оно никуда не делось, оно все еще с нами, это мы и есть. Оно в раздвоенности, в ностальгии нашего современника, порой даже не понимающего, о чем его ностальгия: что и о каком прошлом могут помнить нынешние тридцатилетние? Просто они, ощущая свое бессилие и беспомощность, время от времени думают: не лучше ли опека - вот, говорят, раньше все брало на себя государство? В любой трудной ситуации немедленно вылезает этот пласт сознания.

Массовое сознание можно сейчас так представить: сверху - свежий, рыхлый потребительский пласт; ниже тяжелый, спекшийся, советский; ниже - традиционалистский, еще тяжелее, со своими глубинными моделями отношения к жизни и смерти, к труду и деньгам, к мужчине и женщине, к "чужим": другой непременно ниже, хуже, менее развит. Отсюда ксенофобия, она не только советского происхождения, она - еще и от традиционализма; не стоит забывать, что только двадцать-тридцать лет тому назад мы перестали быть деревенским обществом...

Но это не вина ни обывателя, ни массовой культуры: они не приспособлены к тому, чтобы самостоятельно вырабатывать новый язык, новые ценности и новые же, на эти ценности опирающиеся, стратегии поведения. Нет у них такой функции, и средствами для такой работы они не располагают...

А я о чем?! Проблема нынешней ситуации с языком, и не только с ним, не решается лишь развитием массовой культуры (она - один из слоев и принять на себя весь груз проблем просто не может), а в том, что не остается жизненного пространства для других культур, на языках и во взаимодействии которых только и можно вырабатывать обсуждать, обыгрывая, опробовать новые системы целей - ценностей - моделей поведения. Сфера, прямо для этого предназначенная, сфера смыслового поиска, свободной философской мысли, науки и всяческих искусств, съеживается на глазах, как шагреневая кожа. Ссыхаются не только сами группы образованного населения - склерозируются каналы публичных коммуникаций между ними. По статистике с 1990 по 1996 годы на 30 процентов снизилось число читателей массовых библиотек; наполовину - число зрителей в театрах; более чем наполовину - число посетителей музеев и выставок. Практически нет больше кино: в 1996 году мы выпустили 8 процентов художественных фильмов по отношению к 1990 году, а число зрителей в кинотеатрах упало до 3 процентов. "актически кончились журналы - их годовой тираж составляет 8 процентов тиражей 1990 года.

Книг-то хороших больше выходит...

Иллюзия. Тиражи книг - 27 процентов того, что выходило в 1990 году.

Тиражи меньше, названий больше: книжный рынок дифференцируется...

Опять иллюзия: число книг и брошюр - 88 процентов того, что выходило в девяностом; причем собственно научных изданий - лишь 60 процентов (а по тиражам и вовсе двадцать). Лишь один канал работает сейчас на полную мощность, которая еще и растет: телевидение. В 1997 году мы участвовали в международном исследовании; оно охватило шесть стран: США, Россию, Казахстан, Польшу, Венгрию, Чехию. Выяснилось: в "самой читающей" прежде стране мира, России, сегодня наименьшее число людей, покупающих книги часто; мы заняли последнее место по числу постоянных посетителей театров, музеев, кстати, и кафе, и ресторанов, по числу людей, работающих на компьютерах и отправляющихся в путешествия по собственному почину, чтобы отдохнуть и посмотреть мир. Зато мы вышли на первое место по числу часто сидящих у телевизора и тех, кто хочет смотреть мыльные оперы, развлекательные шоу, особенно с призами, и старые художественные фильмы еще чаще, чем сейчас...

Может, это просто обратное качание маятника, путь к норме? Ведь страсть к чтению в советские времена была во многом искусственной, книги, как известно, многие покупали под цвет обоев, а театры и вернисажи были престижным времяпрепровождением и билеты в театр на Таганке или Большой театр у спекулянтов были по карману заведующим овощными базами, которые и занимали партер вместе с иностранцами и партийными чинами. Когда надо - и можно - деньги зарабатывать, читают те, для кого это действительно насущная потребность, в театр и на выставку идут те, кто без этого будет плохо себя чувствовать - но таких и раньше было заведомо и намного меньше, чем всех остальных...

Возможно. Но смотрите, что получается: нынешняя система работает не на то, чтобы общество, его группы и институты структурировались, чтобы в нем нашли свое место и массовая, и высокая культура, чтобы и у той, и у другой были свои каналы воспроизводства, свое пространство жизни, своя аудитория. Нет, сегодня усиленно воспроизводится именно массовый человек. Опять одинаковый.

Общеизвестно, что меньше всех других групп читают книги малообразованные и старшие - но сегодня быстрее всего растет доля нечитающих среди молодых и образованных. -итателей детективов и боевиков всегда было больше в образованных слоях - но сегодня активнее всего к ним подключаются представители слоев малообразованных. Крайности начинают "сваливаться" в середину. Там-то и находится человек массовый, усердный потребитель массовой культуры (телевидение). Мало того, что телевидение облучает людей с невиданной прежде мощностью продуктами массовой культуры - эта мощность растет и ситуация постоянно воспроизводится, расширяясь. Книгоиздание почти полностью переместилось туда же: оно работает сегодня почти исключительно на новинках, но три четверти книжного рынка принадлежат беллетристике (и учебникам), а 90 процентов ее составляют любовный роман, детектив, исторические "тайны" и сенсации. То есть телевидение задает интересы, книгоиздание их поддерживает - и люди хотят того же самого все больше и больше: система постоянно воспроизводит массового человека.

Два обстоятельства тут самые важные: раскрошены, размыты этические категории, опираясь на которые человек оценивает свою жизнь в целом, как проект, как биографию; и еще - видение себя и ситуации сегодня не включает возможных дальних партнеров, дальнего прогноза на будущее. Все это - зоны неопределенности.

Это очень серьезно, когда нет ни критериев оценки, ни рамы, в которую вставляется картина нынешнего дня. Все плоское и куцее, как утренние новости. Постоянный герой рекламы - молодой человек с небольшими проблемами, которые мы сейчас поможем ему разрешить - и все будет в полном порядке. Он будет вечно молодым. Все значимые события происходят к кругу самых близких ( по признанию большинства респондентов, они доверяют сегодня только им и больше никому) и планируются не более, чем на завтра, ну, послезавтра - дальше не заглядывают. Поэтому практически нет долгих вложений денег, инвестиций в будущее (образование, науку, новые технологии): выигрыш должен быть немедленным. Так ведут себя все: политики, бизнесмены, обыватели, - никакой стратегии. Как у плохого тренера: лечить некогда, симптомы снимем анаболиками, подхлестнем допингом, там видно будет.

Нет такой социокультурной группы, интересы которой связаны с дальними прогнозами и стратегиями, универсалистскими ценностями, с дальними людьми, за рамками непосредственного окружения. Идет такая принудительная актуализация жизни, прежде всего потребительской, но и культурной тоже. А это означает самовоспроизводящуюся бедность ресурсов, точнее - постоянное ощущение этой бедности: считают, что их мало, поэтому их надо прокручивать быстро-быстро, немедленно получая отдачу: не надо мне признания в вечности, дайте мне премию сегодня. Группы, думающие "на перспективу", по определению принадлежат к образованному слою - но он-то быстрее всего и становится сейчас носителем массовых стандартов. Авторитет занятий, связанных с наукой, искусством падает, группы ею занимающихся мельчают, импульсы к культуротворчеству гаснут. Да, кто-то продолжает работать: здесь появилось интересное эссе, там прозвучала неординарная лекция, вдруг событие в кино - и что? А ничего; все это изолированные вспышки, магнитного поля, в котором все это только и может соотноситься, взаимодействовать, развиваться, - нет.

Все большее слияние образованных групп с массой проявляется во всем. Вслушайтесь в язык, на котором они говорят, обратите внимание на язык газет - сплошной стеб!

Простите, со стебом совсем не так просто. Это язык наших хиппи, молодежной субкультуры семидесятых годов: с помощью стеба она дистанцировалась от "совка", мира взрослых, стеб их объединял, был способом неагрессивного, не насильственного выхода из-под влияния масскульта советского типа. В девяностые годы именно газеты подхватили его по двум причинам. Когда выпал из обращения огромный пласт лексики со всеми передовиками производства, социалистическим соревнованием и Постановлениями ЦК КПСС, газетам пришлось труднее всего: каждый день надо было разговаривать с читателем о последних событиях, каких раньше не было, на языке, которого нет. Именно журналисты и бросились этот язык вырабатывать, опираясь и на разговорную лексику, и на научную терминологию, и на англицизмы. Стебу тут принадлежала особая роль, потому что это не просто стиль выражения, это мироощущение, противоположное натужному пафосу советских лет, этот пафос активно не приемлющее. А вторая причина - в эти годы в газеты пришли работать люди, выросшие из старых хипов или около них, под их влиянием...

Стеб хиппи - это совсем другое. Да, и там, и в нынешних газетах, в языке нынешней интеллигенции это способ дистанцирования, только дистанцируются тут от разных явлений и с разными целями. Наверно, в самом начале так и было, как вы говорите: бывшие хиппи, поиски нового языка, уклонение от казенного пафоса. Но поиски эти не были поддержаны, осмыслены социологами, лингвистами, философами, чтобы потом вернуться в общекультурный язык без примитивности, безответственности и пустоты. А сам стеб (но не работу с ним, с его осмыслением) подхватили все, только совсем для других надобностей.

Стеб хипов мог довести - и доводил - до милиции, психушки, заставлял нарываться на постоянные конфликты дома.

Стеб нынешних журналистов им ничем не угрожает и ровно ни к чему не обязывает. Можно безнаказанно сказать любую пакость. Можно пустяку придать вид сенсации. Тут система дистанцирования примерно такая, которую описывал Тынянов, говоря о пародии: это тип отношений, из которых ты себя исключаешь, сохраняя при этом доминирующую позицию и право оценки. В стебе сегодняшних газет звучит только одно: я - четвертая власть, что хочу, то и ворочу. Это совсем не исключает реальную зависимость от денег и\или политической внрхушки. Этакая иллюзия независимости, которую поддерживают не только для аудитории, но и для самого себя. Та же фига в кармане, что и прежде, только выставленная на обозрение.

Параллельно со стебом все шире распространяется пафосная речь - не так уж долго мы без нее прожили. Теперь она замешана на российской духовности и соборности; на государственно-державном варианте церковного православия; на почве и даже крови, вплоть до расизма; наконец, на национал-большевистской непререкаемости. Последнее, как оказалось, особенно импонирует молодежи - она тянется к речи-команде: встань, сделай, молодец!

Устанавливающийся сегодня язык власти пародиен: это смесь хамоватого стеба со "Святой водой" из розничной палатки и потугами на мировой размах. Если у нынешнего официального языка есть какие-то правила, это правила эклектики, и не только в новодельной московской архитектуре. Опять у России-де особый путь, неизвестно, какой, но, конечно же, самый лучший...

Понятно, что на стебе смыслы не рождаются и конструктивные решения не ищутся. Пафосный язык к этому больше приспособлен: о высоких смыслах часто говорят "красиво". Наверное, возврат пафосной речи был неизбежен - и почему вы считаете, что она может быть только националистической или национал-большевистской?

Я не считаю, я говорю о том, что слышу. И думаю, что возникновение смысла связано с решением конкретных проблем, проблемы же резоннее обсуждать не с пафосом, а с трезвостью и профессионализмом.

Тут мы с моим соавтором Львом Гудковым, пожалуй, поспешили в своих прогнозах. В 1995 году в предисловии к сборнику статей об интеллигенции мы говорили о наступлении времени профессионалов. Но образованные слои по-прежнему не выполняют своей работы. Язык собственно профессиональный - в философии, социологии, культурологии - развивается очень слабенько, преобладают эпигонство, адаптация. Приток новых людей сюда просто ничтожен. Я понимаю: в журналистике престиж, деньги, власть - ну хорошо, пусть двадцать университетских выпускников уходят в журналистику, а два - в науку; но ведь и такого соотношения нет. Конечно, люди работают, проходят конференции, выходят книги, но язык там либо прежний, либо чудовищный новояз, а, люди, которых действительно интересно читать и слушать, - из тех же, что двадцать и тридцать лет назад.

Разрывы в крошащемся обществе сегодня преодолевают иронией; но это - хворост, которым заваливают сверху глубокие щели до тех пор, пока цемент подвезут - а мы в эти щели проваливаемся. Структура общества расседается, и я не вижу, чтобы кто-то трудился над новой системой переходов, увязок, мостков. С реальными проблемами работает мало кто - но они же от этого не исчезают, они бросают тень на безудержное словоговорение, проявляясь в нем подспудно, как негатив...