История современности

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

Канд. хим. наук А.М. Шкроб

 
1. ЦВЕТНОЙ СНИМОК

 
Наш будущий - улыбка! - инженер...

И. Бродский, "Школьная антология"

              Подобно многим поэтам, Бродский откровенно презирает инженеров. В одном из его стихотворений герой-лирик обращается к любовнице: "Ты ... развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела". А я и есть инженер-химик, да еще в третьем поколении...

* * *              Весной 1957 года, месяца за два до распределения меня остановил в коридоре Менделеевки В.П. Мамаев, в те далекие годы доцент кафедры органической химии. "Зачем вам торчать у котлов? - сказал он. - Давайте, я сосватаю вас Л.Д. Бергельсону в ИОХ". Но я ответил, что уже сосватан. Действительно, незадолго до того меня, студента-практиканта, пригласил в кабинет главный инженер завода Мальков и предложил нечто необычное. "Я следил за вами, - сказал он - Вы теперь хорошо знаете наше производство, и должны понимать - работать здесь интересно. Я обещаю: вы сможете делать все, что захотите". Ну как тут не согласиться?

Государственный союзный экспериментальный завод красителей - так пышно он назывался - был построен на окраине подмосковного городка Долгопрудный. То ли просто так, то ли по репарациям мы вывезли из Германии кучу оборудования, патентов и рецептов с заводов "Агфа", выпускавших цветную пленку, и здесь все это возродилось к новой жизни. Собственно пленку на ГСЭЗК не делали, но зато в небольших и по-своему уютных цехах варили великое множество разных веществ, которые добавляют в фотографические эмульсии, чтобы сделать их чувствительными, цветными, хорошо смачивающими подложку и т.д. Вы даже не представляете, сколько всяких добавок и присадок - очень сложных органических соединений - нужно синтезировать, чтобы в семейном альбоме появилось цветное фото любимой киски.

Мало того, этот набор непрерывно расширялся и обновлялся, подчас в дикой спешке, и ни заводские лаборатории, ни опекавший завод НИИ органических полупродуктов и красителей (НИОПИК) не успевали разрабатывать оптимальные технологии. В результате затраты сырья и времени были неоправданно велики, а выходы продуктов столь же неоправданно малы. Совершенствовать успевали только многотоннажные производства, да и там находилось, что улучшить. Положение усугублялось тем, что регламенты, спускаемые из НИОПИКа, часто поражали своей химической безграмотностью и технологической беспомощностью.

Именно это имел в виду Мальков, суля карт-бланш в выборе тем и объектов. Удивительно, но так и получилось впоследствии. Правда, к моменту моего вторичного появления на заводе Мальков уже покинул его, став большим начальником в Минхимпроме. Новый главный инженер был тупица и антисемит. Последнее свойство возможно было благоприобретенным, поскольку первое, явно врожденное находило должный отклик у многочисленных евреев - цеховых инженеров и лабораторных химиков, которых Мальков подобрал во время великих гонений конца сороковых годов. Видимо, при пуске такого завода квалификация ценилась все же выше арийского происхождения. Меня главный встретил как личного врага. Ни о какой лабораторной работе, разумеется, речи уже не было - "мастером в цех!". Ему вторил директор завода, которого все за глаза называли не иначе, как Ванькой.

Это была колоритная фигура. Ванька считал необходимым для инженера повариться в рабочем котле. Назидательным тоном он сообщал молодым специалистам о главном событии своей жизни: когда-то на Дорхиме его забыли вытащить из аппарата, захлопнули крышку и включили вакуум. "Думали, дураком стану, а стал директором!" - заканчивал он свой рассказ. Лабораторных крыс Ванька в грош не ставил и развлекался тем, что учил их накалывать на шомпола сухие листья во время частых субботников. Листьев было очень много, потому что в те времена цеха разделяли лесочки.

Начальник пятого цеха Борис Ильич Дольберг приветствовал меня веселым смехом: "Посмотри на себя в зеркало, ты, мастер!" Дольберг был немолод, совершенно лыс, его умные и хитрые голубые глазки снизу обрамляли красные полумесяцы обвисших век. Мне он тогда казался глубоким стариком, лишь потом я понял, как легко ошибиться, угадывая по внешности возраст цеховых химиков. Оказалось, что Борис Ильич и начальник ЦЗЛ Владимир Владимирович Климкович уже обсудили ситуацию и нашли выход. Их поддержали начальники других цехов. И вот, в обход администрации, можно сказать, явочным порядком я приступил к своей первой инженерной задаче.

* * *              Декабрьским вечером 1957 года завод притих и опустел. Стоял мороз, но не из-за него обезлюдели обсаженные елями и березами дорожки и проезды. Как по команде, у всех женщин в тот день заболели детишки. Правдами и неправдами увильнула от выхода на работу добрая половина вечерней смены. Заводское начальство еще до обеда слиняло по неизвестным адресам. Предстоял запуск "атома"...

За два-три года до этого заводу поручили изготовить 6-метоксихинолин - исходное вещество для синтеза новых цианиновых фотосенсибилизаторов. Как положено, пришел технологический регламент из НИОПИКа, его проверили в лаборатории и спустили в цех. А цех тут же взлетел на воздух. Взрыв был сильный, но люди уцелели, только один из рабочих потерял глаз, к счастью, стеклянный (ей-Богу!). Еще раз проверили в ЦЗЛ регламент, аппарат вытащили во двор и врыли в землю, придав ему некоторый уклон, чтобы направить осколки мимо цехов. Действительно, в день следующего пуска полутонная крышка, минуя цеха, пролетела над забором и наискось врезалась в железнодорожную насыпь. А мешалка, говорили, просвистела над электричкой и наповал уложила козу на пустыре.

Заводской фольклор сохранил забавные детали последовавших разборок. Взрывы совпали со скандалом по поводу некоего бурного романа, подвергнутого анализу и осуждению на партсобрании. Вот фрагмент выступления директора, воспроизведенного в ходившей по рукам поэме:

На подчиненном мне заводе
Любое дело о разводе
Является не личным делом,
А делом коллектива в целом!
Вы завели завод в прорыв,
И в результате страшный взрыв.
Товарищи, оставьте смех,
Не колба взорвалась, а цех...

Отказаться от заказа завод не мог, потому что сенсибилизатор из 6-метоксихинолина требовался для очень хитрых фотопленок. Потянулась цепочка событий, которой предстояло завершиться сегодня вечером. На этот раз пусковую кнопку нажму я.

"Атомную" установку смонтировали на отшибе, в щелястом сарае. Он был окутан облаком пара, который стравливали, чтобы не заморозить протянутые на живую нитку коммуникации. Оседая на окружающих деревьях, влага причудливо украсила их ледяными фестонами. С высокого столба косо бил луч прожектора, придавая картине фееричность. Казалось, того и гляди из сарая вылетит межконтинентальная ракета.

За полчаса до пуска аппаратчик Саша Воробьев, отчаянный парень, опасавшийся только тещи, почувствовал острую боль в животе и эвакуировался на заводской санитарке в местную лечебницу. Со мной остался начальник электроцеха Исаак Ефимович Шенцис, который не мог удрать, потому что отвечал за измерительные приборы и автоматику. Но Шенцис и не старался удрать - он отчаянно трусил, но лица не терял. Беда лишь в том, что толку от него будет мало: щупленький Исаак был примерно одного роста с многопудовыми бутылями и барабанами.

Я-то знаю, что вся суматоха и паника абсолютно безосновательна. Никогда больше эта штука не взорвется, даже если очень настаивать. Впрочем, я не слишком стараюсь разъяснять это окружающим: мне лестны кличка "камикадзе" и пугливое любопытство посетителей сарая. Хоть я и числюсь сменным мастером, но с восьми до восьми сижу здесь или в ЦЗЛ, а захочу - могу вообще не приезжать. Могу потребовать любую деталь, призвать лучших слесарей и сварщиков, попроси - мне бы и бабу привели, так нужен 6-метоксихинолин, и не позже конца декабря.

* * *              Оба взрыва прогремели как салют венскому химику Зденко Скраупу. Именно он в 1880 году открыл реакцию, которая сегодня повторится в подмосковном сарае. Эту реакцию проводит на практикуме каждый студент-органик, и каждого студента предупреждают - бери колбу объемом до половины литра, заполняй ее не более, чем на четверть, и грей крайне осторожно, голым коптящим пламенем горелки. Грей до первого пузырька, не дольше, иначе будешь отскабливать синтез с потолка. Потому и нагревают голым пламенем, чтобы мгновенно убрать источник тепла. Студентов наставляют, но потолки все-таки частенько приходится скрести... Так какой же умник затеял проводить реакцию Скраупа в кубовом аппарате, да к тому же пуская пар в рубашку краном, расположенным за сто метров? Проще было заложить толовую шашку - возни меньше, а результат тот же. Вот когда бабахнуло два раза подряд, тогда почесали затылки, посмотрели литературу и обнаружили, что давным-давно был предложен относительно безопасный вариант скраупирования, при котором реагенты смешиваются не сразу, а постепенно.

Лабораторные испытания этого варианта я застал, когда проходил преддипломную практику. Все было хорошо, но ничто не мешало аппаратчику открыть кран пошире, и тогда... Опасность взрыва нужно было искоренить полностью. А сделать это нетрудно: реакционную смесь следует разбить на капли, плавающие в кипящей инертной жидкости, - тогда выделяющееся тепло будет максимально быстро отводиться, расходуясь на парообразование. При этом нагрев выше температуры кипения принципиально невозможен. Подумав, я сообразил, что такой метод сулит еще и другие преимущества. Последним штрихом была идея использовать кипящий растворитель для удаления воды из сферы реакции (химики называют это азеотропной отгонкой).

Попробовал в кафедральной лаборатории - получилось прекрасно. Начальник взлетевшего некогда цеха Дольберг, выслушав меня, рискнул провести испытание в десятилитровом аппарате. Опытный технолог, он сразу понял, что мой метод тем выгодней, чем больше объем. Все удалось как нельзя лучше, а выход продукта вырос на четверть. С таким результатом я закончил практику, о нем рассказали Малькову, и в итоге я очутился в ночном промороженном сарае. Никто на заводе не пытался воспрепятствовать этому, никто не заявил, что рискованно поручать столь, скажем так, щекотливую задачу вчерашнему студенту... Все с облегчением отошли в сторону, когда Дольберг и Климкович приняли решение. Что там план, третий взрыв - верная тюрьма!

* * *              Ну что ж, пора начинать. Начали мы с Исааком с того, что, кряхтя и матерясь, втащили тяжеленные сосуды с сернягой и глицерином на помост. Потом, пока Исаак не отдышался, я учинил местное короткое замыкание, дабы умертвить никому не нужную автоматику. Увы, при этом отключился электрический термометр. Пришлось вывинтить гильзу с термопарой и воткнуть вместо нее старый добрый ртутный градусник, пропущенный сквозь резиновую пробку. Через два часа все было кончено.

До первой электрички далеко, спать не хотелось, и мы решили с разгона провести вторую операцию. Вот тут и случилась забавная история. Я задел локтем термометр, и его разнесла вдребезги скоростная мешалка. В реакционную смесь попала ртуть... Не вдаваясь в подробности, скажу, что она в принципе могла вызвать очень нежелательные события. Продолжать или остановиться? Я отправился к дежурному по заводу, где стоял московский телефон. "Шенцис жив?" - вскочив, хрипло крикнул дежурный. Я разбудил звонком Зарецкого, опытного химика из ЦЗЛ, первым делом успокоил его и попросил совета. Тот дать совет наотрез отказался: "Ты меня не впутывай! Сам натворил - сам отвечай!" Он еще что-то визжал, но я положил трубку. Так вот, впоследствии Зарецкий категорически отрицал, что я ему звонил. Наверно уснул снова и забыл...

Я так разозлился, что решил продолжить процесс. Когда последний литр был перегружен из аппарата в бутыль, за забором прогудела электричка. Мы с Исааком поняли, что великое приключение уже позади и можно расслабиться. Он отправился домой, а я завалился на диванчик в кабинетике Бориса Ильича. Проснулся уже в середине дня сам - будить меня не стали. Домой же попал только через неделю, потому что выделить 6-метоксихинолин из сваренной нами вонючей бурды (сиречь реакционной массы) было делом долгим, а времени осталось очень мало. А на вахту в сарае заступил оправившийся Саша Воробьев.

К утру 30 декабря на столе выстроились рядком большие банки с чуть желтоватой маслянистой жидкостью. Воздух напоен специфическим ароматом - это был запах победы. Хинолина было ровно столько, сколько нужно, грамм в грамм. Работница ОТК при мне намочила кальку, обтянула ею крышки банок, перевязала их веревочкой и укрепила пломбы. Точка!

Меня поздравили и отпустили домой в Москву. Я поел и лег отмокать в ванну, но тут раздался стук, скрип входной двери, и стенания соседки: "Да оставьте вы человека в покое!" За мной с завода прислали санитарку. Шофер не знал, что именно там стряслось, но в энергических выражениях описал состояние начальства. Ехать было не близко, и под вой включенной сирены успел перебрать множество гипотез. Но не угадал!

Случилось маленькое чудо. Запломбированные банки, переместившиеся в директорский кабинет, теперь заполняло не масло, а белая твердая масса. 6-Метоксихинолин впервые на этой планете перешел в кристаллическое состояние! Так бывает - чем больше вещества, тем лучше оно очищается, а чем оно чище, тем легче кристаллизуется. Подобное событие - подарок для химика, а тут главный инженер вопит, что я жулик и авантюрист, а начальник ОТК демонстративно рвет акт о приемке, ссылаясь на технические условия, где черным по белому записано, что продукт - жидкость. И за оставшиеся несколько часов необходимо обоих убедить, что я не верблюд.

Без поддержки Дольберга никогда не удалось бы уговорить обезумевших администраторов заглянуть в учебник и поверить, что хинолины можно идентифицировать по температуре плавления их пикратов - солей пикриновой кислоты. За этой кислотой на завывающей санитарке пришлось сгонять в Менделеевку. Ну ладно, с этой проблемой я справлюсь, а как быть с дуболомом из ОТК? Простейшее решение - поставить банки в кастрюлю с горячей водой и расплавить кристаллы - пришлось отбросить. Сейчас зима, и пока банки приедут к заказчику в Казань, товар снова затвердеет. А в Казани другой дуболом тоже учинит скандал и отпишет рекламацию. Я тупо уставился в скверно отпечатанный текст ТУ и вдруг заметил удивительную, восхитительную, чудесную строчку. Там было написано, что чистота продукта должна быть не меньше ВОСЬМИДЕСЯТИ процентов.

Сломя голову я понесся через весь завод к Борису Ильичу. Чудный старик, он соображал мгновенно... Прямо из цеха Дольберг умудрился связаться с казанскими химиками и обо всем с ними договорился. Короче, я разбавил хинолин бензолом. Жалко было нарушать дивную чистоту, но зато продукт стал-таки жидким, а завод благодаря этой нехитрой операции перевыполнил план по 6-метоксихинолину. На целых двадцать процентов! То-то была радость.

* * *              После Нового Года меня на заводе встретили как именинника. Мало того, что уцелел, так еще всем премию заработал! Даже Ванька стал здороваться, и только главный инженер источал ненависть. Надо сказать, что тут была и моя вина. Однажды он зашел в "атомный" сарай, когда Воробьев смешивал в мернике серную кислоту, глицерин и анизидин. Закончив, он выключил мешалку, и тут раздался крик главного: "Немедленно включи, а то взорвется!" Позвали меня, а по молодости не сдержался, заржал и сказал какую-то ядовитую гадость. Так до конца моей заводской карьеры он и ненавидел меня, но серьезно навредить не мог - с того декабрьского вечера я стал для него неуязвим.

Впрочем, по мелочам он пакостил, и, в частности, долго отказывался подписывать многажды подсовываемые ему приказы о моем переводе в ЦЗЛ. Это стало заводским анекдотом - когда главный инженер отправлялся на обход, секретарша директора звонила Климковичу и предупреждала: прячьте Шкроба. Шутник и балагур, Климкович высовывал голову в коридор и радостно вопил: "Саша, место!" И я под общий хохот брал книжку и скрывался в дамском сортире. Там даже стоял на этот случай специальный стульчик.

Когда я уходил с завода в аспирантуру, главный инженер долго мытарил меня с характеристикой. Кадровичка пришла ко мне жаловаться: "Как быть? Он все требует, чтобы я сделала ее хуже, а и так хуже некуда!" Я предложил ей свои услуги и написал, что, мол, Шкроб, будучи беспартийным евреем (без запятой!), от работы в цехе и общественной деятельности отлынивал, а вместо этого сидел в лаборатории. "Ты с ума сошел, кто ж тебя возьмет такого", - засмеялась она, но бумажку прихватила. Кстати, от общественной работы я вовсе не отлынивал, наоборот, ахнуть не успел, как очутился в заводском комитете комсомола. Мне поручили следить за так называемой политсетью, и я честно обошел многочисленные политкружки, записывая в блокнот наиболее колоритные идиотизмы ведущих. Потом на партбюро подробно отчитался, сказав в заключение, что везде было очень скучно. Меня отпустили, сухо заметив, что политсеть - не цирк, и больше никогда и никто по комсомольским делам на заводе ко мне не обращался.

На следующий день главный меня вызвал. "Мы долго совещались в дирекции, думали, что бы доброе о вас написать, но уж не обессудьте..." - и он протянул мне аккуратно перепечатанный знакомый текст. Я только того и ждал. У меня была заготовлена справка о всех разработках, рацпредложениях и т.п. с указанием выгоды для завода и моих премиальных по каждому пункту. Помянули даже грамоту за ударный труд, которую под расписку мне выдали в ЦК ВЛКСМ. Справку эту уже подписали директор, главбух и даже секретарь парткома. Она была мне совершенно не нужна, но кайф я словил. Как же нехотя он расписался в положенном месте.

Почти год продолжалось мое непонятное существование сменного мастера без смены, но с лабораторией. Получать зарплату я ходил в цех, а работал в ЦЗЛ, где Климкович выделил мне большую комнату и двух опытных лаборанток. Кроме того, он дал мне в наставники добрейшего человека и опытнейшего технолога - Иосифа Айзиковича Айзенштата. Понемногу неопределенность моего статуса перестала привлекать всеобщее внимание, да и сам я свыкся с ней. Но так могло продолжаться лишь при условии, что я один за другим буду совершать подвиги Геракла.

Особенно тяжело далась опытная партия новой, разработанной в НИОПИКе пурпурной компоненты - вещества, которое при цветном проявлении образует соответствующий краситель. Институтские прописи были, мягко говоря, скверными. Уже первая стадия многоэтапного синтеза - получение З,5-динитро-о-ксилола - даже в лаборатории давала выход менее десяти процентов. Мало того, эти жалкие проценты добывались многочасовым растиранием липкой ядовитой мазюки - смеси нитроксилолов - на пористых керамических пластинках. Такая метода отделения кристаллов считалась допотопной еще в прошлом веке! Сейчас бы я начал с оптимизации нитрования, но тогда хроматография была в зачаточном состоянии, а без нее анализ смеси изомерных нитропродуктов съел бы все отпущенное нам время. Поэтому нужно было придумать, как справиться с НИОПИКовской мазюкой.

Институтские химики не случайно отказались от обычной дробной кристаллизации из растворов - вместо кристаллов у них выпадало масло. Как это преодолеть? Две недели я колдовал с растворителями, прежде чем появилась надежда на успех. В сущности, исходная идея была тривиальна - сдвинуть зону пересыщенности раствора в область низких температур и найти наиболее выгодный момент дл внесения затравки. Но это лишь скелет, фон... Синтетики знают, что каждое вещество "любит" кристаллизоваться из определенных растворителей, и только интуиция позволяет угадать его вкусы. У меня ее не хватило, и пришлось действовать наощупь.

Я выбрал три полярных растворителя разной химической природы и начал систематический поиск оптимального состава тройной смеси. Получилось нечто вроде фазовой диаграммы, на которой вскоре можно было угадать положение экстремума. К концу третьей недели нужный изомер с ходу выпадал совершенно чистым, и притом кристаллами размером с горошину. Это выглядело как фокус...

Не было ни одной стадии в этом проклятом синтезе, которую не пришлось разрабатывать заново. Мы с Иосифом Айзиковичем вступили в шутливое соревнование, в котором мой задор конкурировал с его опытом и чутьем. Вот характерный пример... По регламенту НИОПИКа З,5-динитроксилол полагалось восстанавливать до диамина железом, но при этом получался трудно отделяемый шлам. Помучившись, я плюнул и прибег к гидрированию на никеле Рэнея. А Айзенштат сделал некие пассы над фильтрами, после чего шлам перестал их залеплять. Потом он пришел в автоклавную и, ухмыльнувшись, влил в горловину что-то из маленькой мензурки. Продолжая улыбаться, он удалился, а гидрирование прошло при вдвое меньшем давлении водорода. Тем не менее, этот тур я выиграл, заменив водород на гидразин-гидрат, что позволило вместо автоклава использовать обычный аппарат. Так мы развлекались, но стадия, между тем, становилась все изящней, а продукт чище.

Когда верх брал Иосиф Айзикович, а это, скажем прямо, случалось часто, он веселился как ребенок и мог часами травить байки о разных казусах из своей долгой производственной жизни. К казусам он относил и длившиеся годами битвы за авторские свидетельства. Я показал ему пачку отказов, он привычно ухмыльнулся, и не прошло месяца, как на завод пришло "положительное решение". Обычно Айзенштат, вдоволь меня поманежив, раскрывал свои профессиональные секреты, но тут категорически отказался - дескать, молод еще...

Удивительное это ощущение - видеть месяцы своей жизни расфасованными по банкам. В дальнем конце коридора в темноте фотолаборатории совершается таинство полива - так называют изготовление тестовой фотопластинки. Сейчас пластинку поливают, чтобы проверить качество нашей компоненты. "Полив" для компонент - верховный судья, притом капризный и плохо предсказуемый. Слишком сложна и мало изучена паутина взаимодействий между многочисленными ингредиентами фоточувствительного слоя. Некоторые этапы получения галоидсеребряных фотоэмульсий, особенно так называемое физическое и химическое созревание, вообще оставляют впечатление шаманства. Молекулы цветных компонент конструируют так, чтобы они собирались вместе в крупные клубки-мицеллы, которые застревают в желатине. Если мицеллы малы или неустойчивы, нарушится передача цветов, потому что, к примеру, желтый краситель появится там, где должен быть голубой.

Все влияет на все... Важно даже, что за траву ели коровы, из чьих копыт вываривают желатину. Важно, в какой части океана плавал кашалот - это определяет набор тех самых длинноцепочечных остатков в его жире, которые введут в цветные компоненты, чтобы они собирались в мицеллы. Когда кашалотов перестали убивать, химикам пришлось потрудиться, пока они научились воспроизводить этот набор. Любая мизерная примесь в компоненте, внесенная на любом этапе синтеза, может роковым или благотворным образом повлиять на чувствительность, контрастность, вуаль и прочие фотографические свойства. Айзенштат любил пугать меня мрачной легендой о химически чистой компоненте, которая оказалась значительно хуже добытой из грязного маточного раствора. Вот почему я испытываю мистический ужас, поглядывая на мигающее заклинание: "СТОЙ - ИДЕТ ПОЛИВ!"

Только к вечеру аналитик вручает мне вожделенную денситограмму, и мы с Айзенштатом угощаем всех "Мукузани". Первый тост - за успех очередного партсъезда, чье открытие собирались запечатлеть на новой цветной пленке... Сделай мы плохую компоненту, его бы отложили, и история изменила бы свое течение.

* * *              В конце концов мое пребывание в ЦЗЛ было узаконено. Я получил ту самую карт-бланш, которую мне сулил Мальков. Климкович объявил мне об этом в форме милой шутки, а Дольберг, отпуская в свободный полет, пожелал счастливой встречи с тем, что он называл своей голубой мечтой. Мы еще к этому вернемся...

Я перебрался в маленькую уютную комнатку и начал упорную войну с гигантским динамиком, укрепленным снаружи под окном. Это был любимец Ваньки, который считал, что марши и солдатские песни благотворно влияют на химические реакции. Я резал провода, поливал динамик кислотами, бил по нему ломиком, но проходил день-другой, и утром, минуя заводские ворота, я издалека слышал "Почту полевую". Пришлось налить бутылку водителю тягача, и он вывернул два или три столба, несших провода трансляции.

Моя новая лаборантка, милая и умная девушка, обычно ходила в платочке. Мне намекнули, чтобы я был с ней максимально деликатен - на фестивале 1957 года ее насильно обрили ретивые дружинники. Вскоре девушка вышла замуж и выставила меня на всеобщее посмешище. Случилось это так - однажды, в самый горячий момент она заявила, что уходит в отпуск. В ответ на мои мольбы, проклятья и запреты лаборантка вышла и через минуту вернулась с заявлением, на углу которого значилось - "В добрый час! Климкович". Когда распираемый злостью я влетел в кабинет, там уже собрались все сотрудники лаборатории. Добрых полчаса под водительством Владимира Владимировича они измывались надо мной, а потом еще с полгода хохотал весь завод. Ну ни черта не было заметно!

* * *              Однажды Климкович привел мне крохотную девочку-китаянку. Это я тогда так подумал, потому что девочка оказалась дипломированным инженером, посланным в Союз изучить производство сенсибилизаторов и цветных компонент. Цу Си вполне к этому готова - у нее ясная голова и отличные руки. Наше знакомство началось с того, что, торопясь в цех, я набросал для нее список литературы, посоветовав стартовать с 4-го тома "Гетероциклических соединений" Элдерфилда. Поздно вечером, на бегу от цеха к последней электричке, я увидел свет в окне лаборатории. Впредь пришлось быть осторожным - любую рекомендацию Цу Си воспринимала как приказ на штурм и выполняла, не соразмеряясь со временем и силами.

Никакие трудности Цу Си не смущали, но она была беззащитна перед людским несовершенством и, сталкиваясь с ним, горько плакала. Первый раз она заревела, когда я рассказал ей, сколько моих однокурсниц перед дипломом повыскакивало замуж, чтобы остаться в Москве. Цу Си сначала расценила это как клевету на советскую молодежь, пошла жаловаться Климковичу, а, вернувшись, забилась в угол и пустила слезу. Еще бы, сама она тоже вышла замуж студенткой, но они с мужем вызвались работать на самых трудных участках, в разных провинциях, а отпусков в Китае тогда практически не было.

Другой раз, Цу Си уже зареванной пришла на работу. Лишь с огромным трудом нам удалось выяснить, что накануне ей сделали втык в посольстве. Кто-то настучал: Цу Си копит деньги на хороший радиоприемник. Это была крамола, ибо хороший приемник имеет совершенно не нужные китайцам коротковолновые диапазоны. Несчастная грешница отдала им деньги и плакала, как оказалось, от сознания своей вины.

Прощаясь, Цу Си торжественно вручила мне крохотную коробочку. Когда она ушла, я поднял крышечку и оттуда выскочило нечто большое и пестрое. Это был портрет председателя Мао, вышитый ею по шелку. Сколько раз потом я ни пытался засунуть председателя обратно в коробочку, ничего у меня не выходило. В конце концов, я коробочку потерял, а вот Мао сохранился...

* * *              С удовольствием вспоминаю то время. Ранним утром я из дома шел к Собачьей площадке, а оттуда к Новинскому бульвару. По Садовой добирался до Каляевской, где на углу возле остановки даже в этот час можно было купить горячие бублики с маком. На провинциально тихом Савеловском вокзале садился в последний вагон электрички, места в котором были негласно поделены между постоянными пассажирами. Первые минут пятнадцать все читали газеты, купленные тут же на перроне. "Почем сегодня?" - кричали из очереди, а продавец кричал в ответ: "Сегодня три - опять хрюкнул!" Это означало, что на лишнюю копейку наговорил очередную длинную речь наш дорогой Никита Сергеевич. Между Бескудниковым и Лианозовым пик обсуждения новостей, а дальше - Марк, болотистый перелесок, бесконечный заводской забор и короткий путь от Новодачной до проходной.

Обратная дорога так четко не вспоминается, скорее всего из-за усталости. Однажды летом, сев в электричку на солнышке, я проснулся на Савеловском вокзале под звездами. Сколько же раз меня мотало между Москвой и Лобней?

После укрощения 6-метоксихинолина заводские считали меня своим, и это очень помогало при контактах с цеховыми инженерами и аппаратчиками. С многими из них я сблизился во время совместных пусковых бдений и шефских выездов в колхоз. Как-то нас привезли туда под вечер, напоили парным молоком, а наутро я впервые в жизни взял в руки косу. Другой раз я возвращался в Москву, раскидав по полю не одну телегу навоза. За площадью Восстания троллейбус уперся в толпу, осаждавшую американское посольство по случаю высадки войск в Ливане. Люди кричали, швыряли в стены бутылочки с чернилами, но по мере моего приближения умолкали и расступались, освобождая широкий проход.

Обеденный перерыв обычно протекал в утешениях Шенциса. Исаак был единственным беспартийным начальником цеха, и ему постоянно ставили это в укор. В партию Шенцис не хотел, но опасался неприятностей... Вспоминая сейчас наши беседы, я убеждаюсь, что упорное сопротивление Исаака, равно как и мое ему сочувствие, имело не столько политические, сколько этические корни. Так или иначе, мы придумали надежный и, как нам казалось, оригинальный план. Исачок пришел к партсекретарше (хорошо, если его плешь доставала ей до брошки!) и покаялся, что и рад бы в партию, но не может, пока не избавится от двух любовниц. Секретарша, по его словам, поглядела с уважением и обещала подождать. С тех пор, встречая Шенциса, она непременно подзывала его и вопрошала: "Ну, как?" А тот отвечал доверительным шопотом: "Тех-то бросил, да другие завелись!"

* * *              Большинство инженеров и рабочих ГСЭЗК были мастерами своего дела. Иначе и быть не могло при столь сложном производстве. Загубить последний этап синтеза в десять-пятнадцать стадий означало принести невероятные убытки. Химия окрасила лица заводских старожилов в зеленовато-желтые тона, многие рабочие места были очень опасны. Например, пиперидин губителен для женских детородных органов, а октадециламин и некоторые другие вещества - злющие аллергены. Иным людям стоило пройти по территории завода, чтобы опухнуть до неузнаваемости.

Обидно, что довольно часто опасность усугублялась дурацкой технологией. С этим я столкнулся еще на практике. В сушильном отделении рабочий пальцами разминал на противне желтоватые комки. Комки были бензидином - веществом, вызывающим рак мочевого пузыря с такой же неотвратимостью, как касторка - понос. На Дорхиме его давно выпускали в виде относительно безопасного сульфата, а здесь сульфат переводили обратно в основание. Зачем? А просто в Германии, откуда вывезли рецепт какого-то противоореольного красителя, до войны сульфат бензидина не производился. Я тогда по секрету (да, так было...) объяснил сушильщику что к чему, он позвонил в ВЦСПС, и через пару дней этот маразм прекратился.

Экспериментальный по названию, наш завод на самом деле таким не был, но один эксперимент здесь, к счастью, проводился. ГСЭЗК тогда был единственным в химической промышленности предприятием, на котором ввели пятидневную рабочую неделю. А я как химик ЦЗЛ располагал еще и библиотечным днем. Надо сказать, что и заводская библиотека в те благословенные времена получала больше зарубежных журналов, чем сейчас многие академические институты. Почти все основные периодические издания у нас перепечатывали, а подписка обходилась неправдоподобно дешево. Все это вместе открывало богатые возможности для самообразования.

Я читал все подряд, отдавая известное предпочтение теории фотографических процессов. Сейчас я с почтением перелистываю старые конспекты - тут и физика облаков, и структура металлов, и электроника по Бонч-Бруевичу, и еще какая-то чертовня с неведомыми уравнениями. Случай направил эту бешеную энергию на разумные рельсы. Зайдя как-то на родную кафедру полупродуктов, я был замечен Н.Н. Ворожцовым. Почесывая знакомым жестом бороду, профессор выслушал мои рассказы, и в ответ поведал, как в побежденной Германии он разыскивал ту самую техническую документацию, в которой я рылся в архивах. Видит бог, я не жаловался, но напоследок он предложил перебраться с завода во ВНИХФИ. Зарплата там мизерна до неприличия, но он мне даст один телефон...

Побывав во ВНИХФИ, я навсегда излечился от зависти к однокурсникам, попавшим в отраслевые институты, - по всем критериям моя работа была интересней. Потом я позвонил по таинственному номеру и представился. Это оказалась редакция журнала "Химическая наука и промышленность". Мне предложили сотрудничать в отделе "Новости". Платят много, но есть одна закавыка - главный редактор академик И.Л. Кнунянц пропускает хорошо, если десятую часть присланного. И еще - в последнее время он интересуется биологией.

Вот так я начал регулярно следить за текущей литературой, влезать в биохимию и писать для печатного издания. Все сразу! До сих пор горжусь тем, что первым в стране уловил, оценил и довел до читателя потуги к рождению хемиосмотической теории мембранного фосфорилирования! Через некоторое время мне дали знать, что Кнунянц желает видеть неизвестного ему А.Ш. (новости подписывали инициалами), материалы которого он ни разу не выкидывал. Но это уже, как говорится, другая песня... Главное, мне понемногу стали открываться живые побеги науки, и притом едва ли не на самой плодоносной ее ветви.

* * *              Поначалу посторонние увлечения не сказывались на моей лабораторной деятельности. Я ходил по цехам, ковырялся в заводских архивах, надоедал технологам, и мне удалось найти и расшить несколько занятных узких мест. Хотелось, однако, большего, и тогда вспомнил напутствие Бориса Ильича.

Голубой мечтой, и не только Дольберга, было улучшить технологию голубых компонент. Все они - амиды альфа-оксинафтойной кислоты, и их синтез обязательно включает стадию ацилирования соответствующих аминов. По многим причинам самым удобным ацилирующим агентом служил бы альфа-оксинафтоилхлорид, да вот беда, его получали очень дорогим и "грязным" методом, используя пятихлористый фосфор. В заводских условиях куда проще делать хлорангидриды с тионилхлоридом, но в данном случае с ним шла поликонденсация и возникал "козел" - реакционная масса затвердевала.

Почти все заводские химики пытались победить эту реакцию, но не вышло, и ацилирование вели "по-немецки" - с помощью фенилового эфира альфа-оксинафтойной кислоты, что было дорого и очень канительно. Коллеги не одобрили мои планы сделать то, что им не удалось, однако они обстоятельно рассказали о своих опытах с тионилхлоридом, съэкономив мне много времени и сил. Все действовали сходно, нагревая реакционную смесь до кипени тионилхлорида или растворителя. Размышляя, я предположил, что побочные реакции можно подавить, снизив температуру и исключив накопление в среде хлористого водорода.

Для начала я научился получать очень чистую натриевую соль оксинафтойной кислоты. И весьма кстати, потому что качество этой кислоты всегда было больным местом. Так вот, натриевая соль, суспендированная в бензине, реагировала с тионилхлоридом почти мгновенно и на холоду. Дальше оставалось лишь слить бензиновый раствор с плотного осадка хлористого натрия, а потом отфильтровать быстро выпадающие кристаллы хлорангидрида. Они были очень красивы, эти иголочки цыплячьего цвета. Никто не верил, что все так просто, и всю следующую неделю я ставил демонстрационные опыты.

Это несомненно был успех, но не полный, потому что, как ни крути, добавлялось получение натриевой соли, которую к тому же приходилось тщательно сушить. А что, если в каждый момент в виде соли будет находиться не вся оксинафтойная кислота, а только небольшая ее часть? И я попробовал получать хлорангидрид из кислоты и тионилхлорида в присутствии следов триэтиламина. Вышло... Но ведь азотистое основание в условиях реакции неминуемо превращается в хлоргидрат, и, следовательно, каталитически активны соответствующие аммонийные катионы. В самом деле, лучшими катализаторами оказались четвертичные соли, в частности, хлорид триметилфениламмония. Так я изобрел велосипед, открыв заново уже известный науке эффект, - несколькими годами раньше М.Я. Крафт применил для этого крупные ионы металлов: цезия, рубидия и, что похуже, калия.

Кроме того, не совсем верными оказались и мои исходные посылки - главным было провести процесс как можно скорее, чтобы сократить время контакта оксинафтоилхлорида с еще не вступившей в реакцию оксинафтойной кислотой. Да, Америки я не открыл, но... оба варианта получения оксинафтоилхлорида с успехом опробовали на опытной установке, а из нашего хлорида сделали отличного качества голубые компоненты.

Немного позже решили провести полномасштабные операции в цехе. С натриевой солью получилось прекрасно, но, как я и думал, ее трудно было сушить. А вот второй, более удобный метод дал "козла"... Это была моя первая серьезная неудача! Только через месяц, и то случайно, мы обнаружили ее причину - в одном из фланцев ночной слесарь поставил алюминиевую прокладку вместо свинцовой. Образовался хлористый алюминий, и нашу операцию сгубила реакция Фриделя-Крафтса.

* * *              К середине второго года пребывания на заводе платоническое увлечение биохимией стало активно вытеснять прочие занятия. Зализывание заводских ран из милого хобби, эдакого джентльменского спорта, грозило стать профессией, а к этому, как оказалось, я не был готов. Кроме того, я постепенно осознал, что принятый в нашей стране вариант цветной фотографии - далеко не самый удачный, и вряд ли стоит тратить столько усилий на его совершенствование. Короче, я затосковал и начал халтурить...

Пользуясь завоеванной свободой, я набирал в библиотеке журналы и убегал с ними из лаборатории в укромное место между кустами, а то просто копался часами в полусгнивших, ушедших в землю сараях. Это были хитрые сараи - в них навалом лежало никем не востребованное трофейное оборудование. Наполовину демонтированные конвейеры с завода пишущих машинок. Торпедные двигатели и иллюминаторы для подводных лодок. Впаянные в стеклянные оболочки реле и датчики температуры. Здоровенные линзы Френеля и призмы Николя. Автопилоты и блоки ПУАЗО. Лабораторные приборы, из которых помню ювелирно сделанный капиллярный электрометр... Вооружившись лопаткой, я выкапывал из трухи разнообразные сокровища и развлекался, угадывая их назначение. Особенно трудно было разобраться в устройстве дистанционных взрывателей к зенитным снарядам.

В один прекрасный день я пришел к Климковичу и повинился. Он дал мне срок до осени - либо поступить в аспирантуру, либо одуматься. К тому времени до меня уже дошли неясные слухи о новом Институте химии природных соединений, где органическая химия будет как-то повязана с биологическими проблемами. Еще неделя-другая, и колесо завертелось... Невероятно трудный вступительный реферат, лишенная четких границ программа экзамена по органической химии, "закон Божий" и, наконец, прощальные отчеты и регламенты - все это наложилось друг на друга во времени и пространстве, и я, как ни стараюсь, не могу вспомнить про те недели ничего связного. Но что совершенно точно - все заводские коллеги помогали мне, чем могли, как будто не я их покидал, а они посылали меня сделать нечто важное и ответственное.

Спустя несколько месяцев, уже аспирантом, я увидел на улице возле ИОХ'а рыжеволосого человека, когда-то руководившего у нас в школе химическим кружком. Тогда он был третьекурсником в МГУ, и звали мы его попросту Электроном - я сначала принял его экзотическое имя за кличку. Подошел, назвался... Электрон задал мне единственный вопрос: "Ну, и чего же вы достигли?" Тогда смешался и удрал, а потом не раз вспоминал этот вопрос и размышлял, чего же я достиг за два заводских года?